Народныя навіны ВіцебскаНародные новости Витебска

Герой этого очерка – коренной петербуржец, а ныне витебский пенсионер Эдуард Ричардович Расснер. Милейший и образованнейший человек – в свои 77 без запинки и вдохновенно, как на сцене, читает огромные отрывки из пушкинского «Евгения Онегина» и лермонтовского «Демона». А потом с огромным волнением достает свои главные реликвии – знак «Жителю блокадного Ленинграда» и медаль «В честь 65-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады».

Этот человек помнит вкус суррогатного блокадного хлеба, но шутит, когда рассказывает, из чего же он состоял. До сих пор в его ушах стучит метроном, душераздирающе воют сирены, а диктор напряженным голосом объявляет воздушную тревогу.

Но рассказывает он об этом образно и просто. Речь блокадника наполнена старинными оборотами: «матушка», «совершенно верно», а свой родной город он величает не Петербургом, а Ленинградом – ведь так он назывался в его детстве. И до самозабвения любит его – несмотря на то, что именно здесь впервые узнал, что такое смерть и страдания. А про свой двор на Васильевском острове говорит так, будто сейчас ему не 77, а, как тогда, – всего лишь 7 лет.

Память ребенка – самая живая. Воспоминания Эдуарда Ричардовича прыгают, как стеклышки в цветном калейдоскопе. Я сижу и собираю их в одну картину. Жалко лишь, что получаются у нас не яркие цветочки, а сплошной черный взрыв боли.

«Крысы уходили в лес организованными отрядами»

«Мне было семь лет, когда началась война. 22 июня мы с моей старшей сестрой Зоей – она уже была студенткой пединститута, пошли в кинотеатр. На экраны как раз вышел новый фильм – «Дети капитана Гранта». В зале уже погас свет, как вдруг на сцену поднялся военный. После его слов люди начали расходиться. А я ничего не понял. Мы с сестрой даже посмотрели фильм до конца, и он произвел на нас огромное впечатление!..
В блокаду я пошел в первый класс. Но за партой просидел недолго: уже в октябре школа закрылась. Первый месяц войны ленинградцы голода не ощущали. В июне-июле по карточкам выдавали крупы, сахар, соевые бобы, булки и даже мясо. Хуже стало, когда сгорели Бадаевские склады с продуктами. Они горели двое суток, и облака были розовые, как на закате. Мешки с мукой рвались, как бомбы, по городу текли реки жженого сахара. Люди собирали его прямо с землей. НКВД всех отгоняло: пусть этот сахар лучше съедят крысы, чем люди.

Когда сгорели склады, эти умные животные поняли, что вскоре в городе начнется страшный голод. Крысы стали организованными отрядами, широкой полосой метра в два, уходить в лес. Уже в октябре пайки урезали – появились знаменитые «125 блокадных грамм с огнем и кровью пополам». Но это был не такой хлеб, какой мы едим сейчас. Это были жмыхи, овсяные отруби, березовая кора – как витаминная добавка, и какой-то процент муки. Хлеб был массивный, тяжелый, как глина. Матушка разрезала его поперек на 10 кусочков и выдавала мне, если начинал плакать. Боли были такие, спазмы в желудке. Позже, уже взрослому, она призналась, что добавляла мне от своего пайка», – вспоминает Э.Расснер.

Съели свечи и кошек, принялись за диваны

Немцы сбрасывали на город издевательские листовки: «Доедайте бобы и готовьте гробы», «Победа будет ваша, а из Ленинграда будет каша». Но в каждом человеке пульсировало желание: жить, жить, жить! И люди засадили капустой величественную Исаакиевскую площадь. Превратили в огороды скверы, сады, парки. Переловили всех оставшихся крыс. Съели все свечи. Столярный клей считался деликатесом. Новый год встречали жареным котом. Кстати, после войны кошек и собак в Ленинграде разводили по-новому, чуть ли не как зубров в Беловеже.

– После блокады котят и щенков сельские жители продавали на рынке по бешеным ценам. При зарплате 70 рублей они стоили 300-400 рублей! – восклицает Эдуард Ричардович.

– Простите, а вы тоже ели кошек? – от этого вопроса меня берет оторопь. А на диване за моей спиной спят, свернувшись пушистыми клубочками, две хозяйские мурлыки – Ася и Туся.

– Нет, я котов не ел. Никто ж моим родителям не продал! – горько шутит собеседник. – Нашей семье очень помогло другое. Отец не курил, а на заводе ему давали махорку, которую на рынке можно было обменять на хлеб. А еще с дивана срезали натуральную кожу, резали ее на полоски и сутки варили – получалось нечто вроде желе.

От такого «питания» у людей развивалась дистрофия. Это когда человек похож на скелет и уже перестает сопротивляться смерти. Это когда взрослый мужчина весит как подросток. Это когда у молодых женщин прекращаются менструации. Это когда резвые розовощекие малыши превращаются в дистрофичных старичков. И этим Гитлер расстрелял в сердце тысячи матерей. Был таким и маленький Эдик – по квартире еще передвигался, а вот бегать по двору уже не мог. Последствия болезни сказывались еще долго: в 16 лет своими 47 килограммами он шокировал хирурга в военкомате – и юноше сразу же дали отсрочку.

– Матушка ничего, покрепче держалась. И сестра. А вот по отцу можно было изучать кровеносную систему человека. Мышц у него почти не было, а все сосуды просвечивались под кожей. Папа умер уже в эвакуации. В марте 42-го нашу семью эвакуировали по «Дороге жизни» по Ладожскому озеру. И мы поселились в селе Канск Красноярского края. Папа работал там бухгалтером в леспромхозе и как-то поел дичи, а такую тяжелую пищу есть было нельзя. Хотя уже прошло полгода, как голод для нас закончился… А меня матушка отпаивала парным молоком и куриным бульоном. И месяца через три я уже бегал вместе с местными мальчишками, – в глазах у бывшего ребенка блокады вдруг заплясали веселые чертики.

«Ребенок умирал, его варили и ели»

Ленинградцы сопротивлялись сотне смертей сразу – от голода, холода, тифа и холеры, бомбежек, артобстрелов… Старались не поддаться безумству от потери близких. Ведь люди умирали, как букашки – за станком, на улице, в очереди за хлебом. А другие букашки, едва ползая от истощения, не всегда могли их даже похоронить. Специальные похоронные службы ежедневно подбирали на улицах около сотни трупов. В последний путь обычно везли на фанере, на саночках. Покойник, завернутый в одеяло, напоминал кокон... К смерти привыкли, и мертвецы уже никого не пугали.

Но страшнее всего была духовная дистрофия. «От голода люди страшно обезумели. Было и людоедство, оно, конечно, не носило массового характера. Выглядело это так: шел человек, вдруг упал, умирает. Вокруг безлюдно и темно, а из подворотни выскакивают люди, быстро вырезают все мясистые части, складывают их в мешок, и убегают. Бывало так, что одного ребенка съедали – ради других. Вот только он умер – варили и ели. Об этом мне сестра и мать рассказывали, когда мы еще жили в блокаде. Были случаи грабежа хлебных карточек. К человеку подскакивали, и на голову – мешок, пропитанный нафталином. Человек сразу же обмирал, его обшаривали, находили карточки и убегали», – рассказывает Э.Расснер.

О блокаде Ленинграда он прочитал всю литературу, какая только есть в областной библиотеке, где до пенсии работала его жена Клара Михайловна и где он записан с 1957 года – с того самого времени, как приехал жить в Витебск. До сей поры он аккуратным стариковским почерком ведет свою летопись тех страшных дней – делает выписки каких-то фактов в тетради, которых у него накопилось больше, чем у иного студента.

– Есть сведения, что в Ленинграде умерло 1 миллион 200 тысяч человек. Это три таких города, как Витебск. И все мертвые… А если учесть, что людей разносило в клочья снарядами, или бомба, попав в дом, оставляла там крошево и куски тел, и это нигде не регистрировалось – кто же будет во время бомбежки вести подсчеты? – то жертв могло быть и больше. В 1945-м, когда на скорую руку сделали перепись, в Ленинграде осталось 500 человек. А до войны жило 3 миллиона. Вообще это единственный случай в истории всех войн, когда осажденный город продержался 900 дней! – подвиг земляков удивляет Эдуарда Ричардовича до сих пор.

Сиреневая смерть, дома-калеки и фосфорные люди

Блокадники закалялись сызмальства. Ребенок, который видел, как над ночным городом висели тысячи аэростатов воздушного заграждения («это такая брезентовая колбаса диаметром в полкомнаты, чтобы немецкие бомбардировщики не могли низко опуститься»), как с крыш домов жители сбрасывали зажигалки («когда они падали на мостовую, булыжники рассыпались в песок»), как раскачивалась на парашюте сиреневая смерть – немецкая осветительная бомба… Такой ребенок просто не имел права вырасти плохим человеком.

А еще он помнит, как по городу ходили «фосфорные» люди, светившиеся сине-зеленым светом, – это были светомаскировочные значки из чистого фосфора. Помнит трех жертв фугасной бомбы: дворника («его изрешетило осколками»), женщину («ее подняло в воздух, ударило об стену и сразу убило») и старушку («от страха она прыгнула со второго этажа и разбилась»). Помнит обезображенный лик своего царственного города: Адмиралтейский шпиль в черной мешковине, «Медного всадника» в громадном ящике с песком, Аничков мост без его пресловутых четырех лошадей («их сняли, увезли и закопали в землю»). Помнит дома-калеки («Бомба упала – полдома рухнуло, полдома стоит, в квартирах видны зеркала, картины, мебель. Таких домов с натуральными разрезами были сотни»).

Ленинградские мальчишки коллекционировали осколки

Но все же это было детство – шальное, любознательное, с веселыми приключениями. Эдик и его друзья знали график немецких артобстрелов («если сегодня обстреливают Василеостровский район, значит, завтра будут обстреливать Охту, послезавтра – Петроградскую сторону»). Мальчишки очень любили наблюдать за воздушными боями. И не было предела их восторгу, когда побеждал наш истребитель!

Однажды из-за этого герой этого очерка едва не погиб: «Из нашей подворотни я высунул голову, чтоб было лучше видно, как будут бить немецкого бомбардировщика. И в это время осколок от зенитного снаряда только вж-ж-жиг мимо меня. Просвистел рядом с головой, повертелся на мостовой – аж искры полетели, и остановился. Но потом я выскочил и забрал его! Он еще горячий был, рваный такой металл. Мы ж с друзьями коллекционировали осколки, обменивались ими. Очень ценился осколок с буквами или цифрами…»

Несломленный дух старого Петербурга

Ни фашисты, ни коммунисты так и не выбили из города, названного в честь вождя мировой революции, старый петербургский дух. Спрашивая Эдуарда Ричардовича, что же помогло блокадникам выжить, ожидала услышать что-то про «мужество и героизм советских людей». Ответ был неожиданным: «Старая потомственная петербургская интеллигенция держалась стойко. И давала пример другим. Как моя матушка, коренная петербурженка… Кстати, в нашем доме на Васильевском острове была богатейшая и ценнейшая библиотека – там были фолианты в старинных переплетах, книги восемнадцатого-девятнадцатого веков. Передавались из поколения в поколения по матушкиной линии. Все пропало, когда я приехал в родной дом после блокады. Новые жильцы нашей квартиры не понимали, какие это были уникальные книги. Сожгли…»

В свой «город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухших желёз…», после войны Эдуарду Расснеру не суждено было вернуться. Только гостем. И гидом (подрабатывал экскурсоводом в Исаакиевском соборе). Из сибирского Канска судьба забросила его в Курск, где он окончил институт. Затем по распределению приехал в Витебск. Выбрал его потому, что отсюда прямое сообщение с Ленинградом.

Но за более чем полвека сроднился и с Витебском – Эдуард Ричардович помогал поднимать город из руин, отдавал ему все свои знания инженера-типотехника. Трудился на нескольких предприятиях, а на пенсию его провожали с фабрики «Витебчанка».

Для души он пишет стихи. А если бы умел рисовать, то рисовал бы Петербург, как Марк Шагал на чужбине, в Париже, свой Витебск. Расснер считает, что судьба все же к нему очень благосклонна: он выжил в ту страшную блокаду, а в городе над Двиной ему тоже посчастливилось - он живет во дворе редкой формы: почти замкнутом, очень похожем на типичный питерский двор-колодец.

…Вживаясь в эту тему, хотела испытать на себе, что же это такое – 125 граммов хлеба в день. Это тонкий ломоть и сверху четвертинка. Но только за завтраком ушло два куска. А это уже норма двух блокадных дней!

***
Этот очерк я хочу посвятить памяти своего отца. Ему было 16 лет, когда Ленинград сковало кольцо смертельной блокады. И до самой старости он сохранил привычку – после каждой еды отламывать крошечный, на полукуса, кусочек хлеба. На потом. Про запас. Так ему было теплее и надежнее. Папа умел прекрасно готовить, но вкусным для него было абсолютно все. Всей семье он привил привычки правильного питания: кушать часто и понемногу, как и советуют в своих лекциях врачи.

Мы с младшей сестрой были поздними детьми у родителей. Конечно же, папа рассказывал нам про блокаду. Но мы с сестренкой слушали вполуха – юность розова и легкомысленна, как кружево. Но, как яркая пометка маркером, в память врезалась фраза: «В этой жизни выживают сильнейшие духом». И теперь, когда папы нет, и мне бывает особенно трудно, я повторяю эти слова. Как заповедь. Как молитву. И, может быть, это самое ценное, что осталось мне от моего отца. От меня эти слова перешли к моему сыну. А он, надеюсь, передаст этот урок дальше – своим детям…